Петр Павленко - Избранные киносценарии 1949—1950 гг.
Только сейчас мы видим отца Петра, стоящего в дверях.
Т е л е г и н. Не веришь, видно? А в чего ж ты веришь? Может быть, есть такая вера у петербургского доктора, что поможет купцу умереть? (И снова тень надежды на его лице.)
П а в л о в (улыбнувшись). В человека, в разум его!
Т е л е г и н (растерянно). В человека? (Хмыкает неодобрительно.) Человек — он свинья! Ты не съешь — тебя съедят. Так уж устроено. Я вот братневу семью по миру пустил. Нет, без бога мне нельзя. Нельзя мне без бога!
— Во имя отца и сына и святого духа, — слышится торжественный возглас отца Петра. Он медленно проходит по комнате, кладет дароносицу на стол, отгребает склянки с лекарствами. Налагает епитрахиль на голову купца. Делает знак сыну уйти.
Павлов отходит к окну, за которым виднеется сад и яблони. Останавливается. С пристальным любопытством наблюдает за этой сценой. Не может уйти.
— Ныне отпущаеши раба твоего, — торжественно произносит отец Петр.
Т е л е г и н (из-под епитрахили). А сынок-то у тебя не верит. А чья вина, отец Петр?
И вдруг кричит Павлову, стоящему у окна:
— А ты, ты почем знаешь, жить мне или нет? Ты что, бог, что ли? А не бог, так молчи. Все мы рабы его, все…
И он ловит руку отца Петра. Целует ее. Привстав, смотрит в окно:
— Яблок нынче тьма какая. — Задыхается. — Это зачем же?
О т е ц П е т р (гневно). Не богохульствуй, причастия лишу.
Т е л е г и н. Мне значит, помирать… А солнце светить будет… И сады стоять? (Задыхается.) Это зачем? Для тебя, что ли? Для кого?
П а в л о в (тихо). Какая же злоба в вас бушует, господин Телегин. Да, сады будут стоять…
Т е л е г и н. Ан врешь. И не будут. Не будут! Марфа!
Снова появляется в дверях старуха.
Т е л е г и н. Сад, сад… срубить!
Ужас на лице старухи.
О т е ц П е т р. Опомнись, Архип Семеныч!
Т е л е г и н (старухе). Кому сказал? Работников пошли сейчас же!
О т е ц П е т р. Уйди, Иван, уйди! (Подойдя к сыну, толкает его к выходу.) До чего человека довел.
Телегин, собрав последние силы, поднимается с постели, держась за окружающие предметы, доползает до окна. Гневный стоит отец Петр у дверей.
Павлов идет садом. Останавливается.
Растерянные лица работников. Топоры в руках. В тревоге застыла на пороге жена купца. Садовник закрывает лицо руками, чтобы не видеть, как погибнет плод всей его жизни.
Высохший Телегин появляется в окне, кричит:
— Осмелели, сволочи! Руби, говорю! Руби!
Лицо Телегина. Злая радость на нем. Слышны гулкие удары топоров. И вдруг, пошатнувшись, он падает вкось.
И сразу облегченная тишина наступает в саду.
Садовник трогает пальцем глубокую рану на дереве, и слезы катятся по лицу старика.
Потрясенный стоит Павлов. Попрежнему мерно, уныло звонит колокол ко всенощной.
И вдруг шуточный плясовой мотив.
Дмитрий поет «Семинариста» Мусоргского.
Пинис, пизес, кринис, финис,
Игнис, ляпис, пульвис, цинис…
Гитара в руках Дмитрия. Стол, полный домашних яств. В дальнем углу комнаты Иван.
Д м и т р и й. Занятный купчина. А сто рублей напрасно не взял. Ей-богу, напрасно. (Подцепив на вилку грибок, пробует).
Входит мать, улыбаясь, смотрит на него.
М а т ь. Небось, в Петербурге вашем лучше?
Д м и т р и й. Нет, мать. Ни грибов, ни лугов там нет. (Подмигнув Ивану). Одни курсистки стриженные, и все курят и живут совершенно одни.
М а т ь. И как это дозволяют только?
Хлопает калитка. Мать кидается к двери. Отстранив ее, проходит отец Петр. Запирается у себя в комнате, брякнув задвижкой.
М а т ь. Поссорились, что ли?
П а в л о в. Нет еще.
Из комнаты, где заперся отец Петр, слышится грохот. Что-то тяжелое падает на пол. Еще раз.
М а т ь. Господи, владыка живота моего!
Иван решительно подходит к двери. Долго стучит. Наконец, отец Петр открывает. Странные глаза у него. Сбились волосы. Книги на полу.
О т е ц П е т р. Что тебе?
М а т ь. Ужинать иди, ждем ведь.
О т е ц П е т р. Не буду я.
Хочет захлопнуть дверь, но Иван уже вошел в комнату. Отец Петр подходит к полке, и одна за другой летят на пол книги…
Белинский…
Чернышевский…
Писарев…
Иван наклонился и невозмутимо поднимает их по очереди. Открывает одну. Подчеркнутые строки: «Есть в человечестве только одно зло — невежество. И против этого зла есть только одно лекарство — наука».
П а в л о в (улыбнувшись). Ведь это же ты подчеркнул, отец, твоя рука.
О т е ц П е т р. Моя рука. Моя вина! (Стукнул себя в грудь.) И вот плоды! (Ткнув пальцем на Ивана.) Он теперь, мать, судьей себя считает над всеми, превыше бога! А мог ведь вас в семинарии оставить. Не пустить в Петербург!
Схватив Ивана за куртку, он трясет его:
— Человек! Человек! Купец вот усомнился, и что ж, сад велел срубить. Вот об этом ты подумай. Срубят все сады свои. Оскудеет вертоград человеческий! Как ему жить, человеку твоему? Где законы? Здесь, что ли?
Он размахивает вытащенной с полки книгой. Сует ее матери.
— Сожги ее, мать, сожги. Яд здесь великий.
Ничего не понимающая мать стоит, вытирая слезы передником. Отец Петр рванулся мимо нее в кухню, где пылает затопленная печь. Вслед за ним Иван.
М а т ь (в ужасе). Опомнитесь, вы!
Иван стоит перед отцом. Ярость в глазах. Побелели губы. И опущенные вниз руки сжаты в кулаки.
Так стоят они друг против друга — коренастые, яростные, похожие. И Иван побеждает. Глянув в бешеные глаза сына, отец Петр молча отдает ему книгу. Садится, тяжело дыша, на сундук. Молчит. Пылает огонь в печи.
Стоит мать.
Павлов разглаживает смятый титульный лист книги: «И. М. Сеченов. Рефлексы головного мозга».
О т е ц П е т р. Занесся ты, Иван… Набрался ума в Петербурге… дерзок очень…
П а в л о в (усмехнувшись). Так ведь ты сам причастия его лишить хотел?
О т е ц П е т р. То я — иерей… А ты кто? По какому праву людей судишь? Смотри, не споткнись!
П а в л о в (тихо). Не споткнусь, батя.
Точно нового, незнакомого ему человека разглядывает сына отец Петр.
— Так вот ты какой вырос! — тихо произносит он. И есть в этой реплике неожиданный оттенок восхищения.
Петербург. Невский восьмидесятых годов. Несмотря на позднее время, проспект заполнен оживленной толпой… Новогодняя ночь — об этом свидетельствуют зазывные рекламы ресторанов…
Покрывая шум новогодней улицы, бьют одиннадцать заснеженные часы городской думы…
Узкая студенческая комната. У двери под занавеской женские платья. Стол, уставленный закусками, бутылками. В кресле, у стола, Дмитрий Павлов. Гитара в руках:
Однозвучно гремит колокольчик,
И дорога пылится слегка…
Дмитрий поет глуховатым тенором, вскинув брови, чуть трогая струны гитары.
А вот и хозяйки: Сима, с тяжелыми косами вокруг головы, и вострая стриженая Киечка. Кроме них, на колченогом диванчике, одну из ножек которого заменяет стопка книг, сидят Петрищев — румяный, жизнерадостный толстяк, и худой студент в очках и косоворотке. За окном в свете газового фонаря падает густыми хлопьями снег. Дмитрий кончает петь. Звучит последний аккорд гитары.
П е т р и щ е в. Браво! Вот уж не думал, что у химиков есть душа.
Д м и т р и й (улыбнувшись). Очевидно, есть. Впрочем, вот Иван вообще сомневается в наличии такого органа.
П е т р и щ е в. Позвольте, почему органа?
С т у д е н т. А что же это такое, позвольте полюбопытствовать?
П е т р и щ е в. Ну, просто привычное понятие.
С т у д е н т (вскочив и размахивая руками). Я считаю, что мы не имеем права на привычное, мы должны…
П е т р и щ е в. Хорошо, хорошо, не имеем, сдаюсь…
К и е ч к а (жалобно). Хоть под Новый год без споров, господа. Ей-богу, надоело!
П е т р и щ е в. Золотые слова! (Взглянув на часы.) Но ведь уже одиннадцать. Где же этот злосчастный доктор медицины?
Д м и т р и й. Иван будет. Он в лаборатории.
П е т р и щ е в. Опять в лаборатории? Не понимаю, что он хочет? Кончил университет с золотой медалью — мало! Кончил Медико-хирургическую академию — мало! Теперь вот засел в клинике у Боткина. Ведь это, господа, если все своими руками перетрогать, и жизни нехватит. Ей-богу! А пожить-то как хочется!
Д м и т р и й (иронически). А казенной квартиры с дровами вам не хочется?
П е т р и щ е в (обрадованно). Хочется. Ей-богу, хочется. И что ж тут плохого? Суешь их в печь сколько угодно, а они казенные!
